Форум » Пресса, новости » Арбатская почта - воспоминания П.Крусанова о Викторе Цое » Ответить
Арбатская почта - воспоминания П.Крусанова о Викторе Цое
Марина St: Я увидела в одном журнале эту статью и отсканировала. Думаю, Вам будет интересно прочитать её. Из альманаха «Северная Аврора» №3 2005 Павел КРУСАНОВ АРБАТСКАЯ ПОЧТА (Виктор Цой) Пожалуй, эта история склоняется к черному цвету. По крайней мере, в своем визуальном ряду, в клубящихся в придонной тьме образах, некогда отпечатанных на стенке глазного яблока, покрытого колбочками с чуткой слизью, и теперь время от времени всплывающих в памяти, как, должно быть, всплывают, подхваченные холод-ными водяными токами, утопленники к поверхности застеленного льдом озера. Наверное, это совсем неважно, и тем не менее... Вот выдержка из интервью «Советскому экрану» за 1989 год: - Виктор, вы всегда ходили в черном? - Да, всю сознательную жизнь, во всяком случае. А вот фрагмент из интервью пермской газете «Молодая гвардия» за 1990-й: - Твой любимый цвет - черный. Это символ жизни для тебя? Нет, это просто мой любимый цвет. И все. А вот еще фрагмент из интервью Цоя украинскому радио (май, 1990): - Несколько блиц-вопросов в стиле журнала «Браво»: любимый цвет, наверное, черный, да? - Конечно. Оставим на совести интервьюеров их идиотские предположения, однако что касается господствующего пристрастия героя текста к цве-ту, то, как ни странно, так оно и было. Когда мы познакомились с Цоем, а случилось это весной 1980 года, он красовался в узких черных штанах, черной рубашке и черной, клеенчатой, утыканной булавка-ми жилетке. Копна смоляных волос, смугловатая кожа и агатовые глаза довершали этюд. Определенная степень внешней припанкованности отличала и других участников этой компании, почему-то называвших себя «битниками» - Пиню и Рыбу, однако настоящим, идейным панком (правда, в собственной, несколько специфической трактовке этого понятия) был здесь, пожалуй, только Свин - актер по жизни и беззаветный чудила с весьма своеобразным чувством юмора. Нейтральнее других выглядел Олег Валинский, поэтому, должно быть, к нему так и не приросла никакая кличка. Свел меня с этой бандой вездесущий Панкер, с которым мы неза-долго перед тем стремительно сдружились. Сдружились до полного, безоговорочного доверия, в чем мне не раз впоследствии приходи-лось раскаиваться. Так летом восьмидесятого Панкер, заверив меня в своей полнейшей компетенции, без прослушивания вписался играть у нас на барабанах (Олимпиада-8о вынудила многих свалить из го-рода - менты учинили полный беспредел и, зачищая город к приезду спортсменов и всевозможных vip-гостей, винтили всех, кто не вписы-вался в мерку), когда мы от греха подальше удачно пристроились на биологической базе пединститута имени Герцена в Вырице бренчать на танцах. После первой же репетиции стало ясно, что Панкер с па-лочками не дружит, метронома в голове не слышит и на барабанах ни в зуб ногой, так что ему срочно пришлось искать замену. При этом раздолбайское обаяние Панкера было столь велико, что никакие до-садные обстоятельства не могли разрушить нашей приязни - всякий раз его вдохновенные враки сходили ему с рук. Однако к делу. Ребят этих отличал здоровый цинизм и бестрепет-ное отношение к жизни, что немудрено - в девятнадцать лет дума-ешь, что друзья вечны, а счастье может длиться пусть не годами, но все равно долго. Когда Пине (Пиночету) милиционеры в ЛДМе отби-ли селезенку, Цой на мотив известного по той поре шлягера («У меня сестренки нет, у меня братишки нет...») сочинил собственную версию этой песенки, которую в присутствии пострадавшего всякий раз не-громко озвучивал: У меня печенки нет, Селезенки тоже нет, А без них хлопот неепроворо-о-от... Характерно то, что это вовсе не казалось нам бестактным - все смеялись, даже бедный Пиня... Слово «политкорректность» еще не было изобретено американскими общечеловеками, но иезуитское существо дела, под этим словом скрывающееся, уже тогда нашло бы в описываемой среде веселых, убежденных и неумолимых противни-ков. Впрочем, здоровый цинизм имел под собой серьезное основание - смеялись ребята потому, что не признавали поражений. Раз очу-тившись на лопатках, они вставали и снова шли биться. Такие люди в принципе непобедимы - близость трагической границы, рискован-ные прогулки по краю позволяли им чувствовать жизнь глубоко и правильно, так змеелов чувствует прыжок змеи за миг до того, как та отпустит свою пружину и выстрелит. Непобедимы, пока живы. А по-сле смерти - и подавно. Я говорю это безо всякого пафоса, поскольку сказанное - истинная правда. И даже больше чем правда, - так и бы-ло на самом деле. В те времена, в полном соответствии с природным любопытством молодости (подчас не слишком чистоплотным, но что поделать - невинность приходит с опытом), мы бесстрашно готовы были впиты-вать и познавать все новое, неведомое, запретное. Более того - толь-ко это, запретное и неведомое, и казалось нам в жизни по-настоящему лакомым. Порой доходило до смешного. Практически каждая наша товарищеская встреча сопровождалась радостным распитием портвейнов, сухих вин, горьких настоек и в редком случае водок, что по существу было сродни разведке боем на незнакомой территории - мы тщились узнать, какие ландшафты скрыты там, за гранью трезвого сознания, и что за звери их населяют? О неизбежных потерях никто не задумывался. Как-то сидя в гостях (забыл у ко-го) и ожидая гонцов, посланных в гастроном за вином (принесенного с собой, как водится, не хватило), мы нашли с Цоем в ванной флакон хозяйского одеколона «Бэмби». Все было нам интересно, все ново... Ни он, ни я прежде не пили одеколон. Мы тут же решили - пора. Ополоснув подвернувшийся пластмассовый стаканчик, в котором хозяин квартиры обычно, надо полагать, взбивал пену для бритья, мы разбавили в нем водой на глазах белеющий «Бэмби», и, преодо-лев отвращение, выпили, поделив содержимое стаканчика на двоих. Не в том дело, что мы ощутили. В то время нас не мог бы подкосить даже чистый яд, который и теперь достать непросто, а тогда, в пору тотального дефицита... Впрочем, обойдемся без отступлений. Зачем-то оказавшись в ванной через полчаса после распития «Бэмби», Цой выглянув оттуда, поманил меня рукой - пластмассовый стаканчик, из которого недавно мы лакали одеколон, одаривший нас на сутки скверной отрыжкой, скукожился, осел и как бы полурастаял - о ужас! - что же творилось в наших желудках?! В тот раз мы, как водится, смеялись. Но впредь одеколон нас уже никогда не прельщал. Нико-гда. Востоку традиционно принято записывать в актив коварство, ве-леречивость и хитрословие. Цой - наполовину кореец - невольно нарушал стереотип. В повседневной жизни он был неразговорчив -не молчун, но изъяснялся всегда кратко, а иногда и веско, однако же по большей части без задней мысли и рассчитанных многоходовок. Даже шутил так: по-спартански, лапидарно, словно вырубал на кам-не слова и старался, чтобы их оказалось поменьше. Вершиной остро-умия для такого человека по всему должна была бы стать шутка без слов: шутка - жест, шутка - акция. Свидетельствую - случались у Цоя и такие. В училище, овладевая профессией краснодеревщика, он получил навыки резьбы по дереву и время от времени одаривал при-ятелей своими поделками - кому-то досталась пепельница в форме сложенной в горсть ладони, так что тушение окурка в ней выглядело дурно, точно пытка, кому-то - нунчаки с вырезанным на концах па-лок Ильичом, кому-то - деревянный фаллос, который следовало, вместо ручки, подвешивать в туалете к цепочке сливного бачка (пом-ните - были такие сливные бачки с цепочками?). Одно время он но-сил дубль этого резного, довольно натурально сработанного красавца в кармане и при встрече со знакомыми и малознакомыми девушками быстро им его протягивал, дескать, это вам. Девушки машинально брали штуковину в руку, но через миг, сообразив, вскрикивали - ай! - и, залившись краской, испуганно, точно в руке у них оказалось парное конское яблоко, бросали деревянную игрушку под ноги. На публике они всегда такие пуританки... Впрочем, сказать, что таков был характерный стиль цоевской шутки все же нельзя. Такова была одна из его, стиля, граней. Что удивительно, при своем характерном немногословии Цой от-нюдь не выглядел угрюмым - лицо его было живым, улыбчивым и на нем мигом отражалось отношение ко всему, что происходило во-круг: к речи собеседника, налетевшему ветру, льстиво трущемуся о ноги коту, выпавшему за ночь снегу и, разумеется, музыке, намотан-ной на катушку или нарезанной на антрацитовом виниле. По сущест-ву уже пропечатанные в мимике, слова здесь порой и впрямь оказы-вались лишними. Где-то с августа 1981-го Цой, одолжив у меня бонги, цилиндры ко-торых были покрыты ярким малахитовым пластиком, вместе с Рыбой и Валинским усердно репетировал акустическую программу. Чтобы играть электричество, нужен был аппарат и репетиционная база, - а где их взять? Но в принципе не в этом дело - тогда мы были просто очарованы аквариумовской акустикой - ее камерный звук, волшеб-ный, родниковый, весь звонко переливающийся пленял нас даже больше, чем их скандальный «Концерт в Гори», от которого все кругом пускали струйки крутого кипятка. Хотя, сомнений нет - и электрический «Аквариум», конечно же, был крут. «Кино» в ту пору еще не родилось - группа называлась «Гарин и гиперболоиды». Носитель редкого мелодического дара, Цой, разуме-ется, царил здесь безраздельно. Впрочем, нет, все же не безраздель-но, поскольку повторить то ясное, прозрачное, кристальное звучание, которого они вместе добились в этом составе, впоследствии ему уже никогда не удавалось. Секрет заключался в эксклюзивной формуле вокала. Цой вел основную партию, а Рыба с Валинским заворачивали этот добротный продукт в такую, что ли, неподражаемо звучащую обертку. У Валинского был чистый, сильный, красивый голос, кроме того, он довольно долго и вполне профессионально пел в хоре - та-ким голосовым раскладкам, какие он расписывал для «Гарина...», позавидовали бы даже Саймон и Гарфункел. Цоевский «Бездельник» («Гуляю, я один гуляю...»), под две гитары и перкуссию, грамотно разложенный на три голоса был бесподобен - возможно, это вообще была его, Цоя, непревзойденная вершина. Я не шучу - тот, кто слы-шал «Гарина...» тогда вживую, скажет вам то же самое (тропилловская запись альбома «45»! составленного из песен той поры, дела-лась, увы, уже без Валинского, пусть и с участием практически всего «Аквариума»). Мне повезло - я слышал. Неоднократно слышал. В комнатушке Майка, куда Цой носил, как носят дорогую вещь надежному оценщи-ку, все свои новые песни, на Космонавтов у Рыбы, в комнате Цоя у Парка Победы под башней, у себя дома... И оба «Бездельника» вкупе с «Битником» и «Алюминиевыми огурцами» до сих пор звучат у ме-ня в ушах именно в том, гариновском исполнении. Звенящие, теку-щие жидким оловом змейки молодых голосов по-прежнему вибри-руют во мне и заставляют дрожать диафрагму, а слова, простые, но нераспознанные. за ненадобностью в своих мерцающих смыслах, мягко укладываются на свои места, и мне плевать, глубоко плевать на сдвинутые стихотворные метры и пропущенные рифмы: вот так, блин, - «ситар играл» - и все. В то время мы с первой женой снимали квартиру на Днепропет-ровской улице. То есть мы снимали комнату в коммуналке, но по-скольку дом ставили на капремонт, и остальные жильцы уже съеха-ли, нам досталась в пользование целая трехкомнатная (четвертую комнату с остатками скарба кто-то из хозяев надежно запер) кварти-ра. Разумеется, приятели не могли отнестись к этому обстоятельству равнодушно - наше обиталище постоянно было полно гостей, а так как телефона в квартире не было, появление визитеров носило сти-хийный, то есть практически неуправляемый характер. Думаю, что для многих посещение этой квартиры имело еще добавочный смысл, сопряженный с щекочущим нервы риском, поскольку по пути к ней, на углу Транспортного переулка и Днепропетровской располагался зловещий вытрезвитель (однажды наш клавишник Володя Захаров, отправившись от меня домой пьяным, заснул прямо у дверей этого заведения на лавочке и - представьте - его никто не тронул, вот уж воистину: оставь на виду - не заметят). Тут, на Днепропетровской, мы с многостаночником Рыбой тоже репетировали свою акустическую программу (с его стороны это не было изменой «Гарину...» - если одно не мешало другому, играть одновременно в разных составах вовсе не считалось зазорным де-лом), Майк, живший по соседству в Волоколамском переулке, празд-новал здесь свою свадьбу, спортивный Атаев метал в дверь гостевой комнаты огромный нож, разбив ее едва ли не в щепу, а Панкер и во-все переехал к нам жить, дав своим родителям и мраморному догу Аргону возможность отдохнуть от него в их купчинских хоромах. Газовая плита в этой квартире стояла прямо в коридоре, а в туале-те была дырка, через которую можно было запросто разговаривать с соседями, и куда время от времени совала нос соседская (своей мы ее не признавали) крыса. Кроме того, тут совсем не было мебели - стол и стулья нам заменяли деревянные ящики, а кровати - брошенные на пол матрасы. Но это никого не смущало, наоборот, - даже нрави-лось. Основной пищей, как повседневной, так и праздничной, по той поре был для нас плов по-ливерпульски. Записывайте рецепт: в каст-рюлю с подсоленной кипящей водой насыпаете горкой рис, добав-ляете кусочек сливочного масла, чтобы рис получился рассыпчатым, и варите до готовности; сваренный рис откидываете на дуршлаг (если лень, можно не промывать), потом вываливаете обратно в кастрюлю, сверху шлепаете из двух банок кильку в томате и тщательно это дело перемешиваете. Всё. Еда делается быстро и ее много. К туманной Британии плов по-ливерпульски имеет весьма косвенное отношение - просто научил нас его готовить Леша Ливерпулец, получивший свое прозвище благодаря тому обстоятельству, что, в бытность студентом университета (филфак, английское отделение), ему по про-грамме студенческого обмена удалось побывать на стажировке в столице графства Ланкашир. Общие обстоятельства и пыльные частности такой неприкаянной жизни многим знакомы. Именно из этого и подобного ему бедного петербургского быта, который для красного словца порой называют подпольем, как маргаритка из мусорной кучи, выросла вся блиста-тельная и совершенно чумовая в своей бесконечной свободе неподцензурная петербургская культура восьмидесятых. Под свободой, ра-зумеется, я подразумеваю не лихорадку обличительной протестности (она больше свойственна для «подпольщиков» семидесятых), но свободу и от самой этой протестности. Разумеется, регулярно появлялся в нашей квартире и Цой. Благо от Днепропетровской улицы было рукой подать до полюбившегося ему женского общежития ПЖДП (прижелезнодорожного почтамта) Московского вокзала, располагавшегося (речь об общежитии) в Перцевом доме на Лиговке. Да, этого не отнять: он нравился женщинам - он был обаятелен, хорошо сложен, молчаливость добавляла его решенному в черных тонах образу известную толику романтической загадочности, ну а когда он брал в руки гитару и начинал петь, его и вовсе окутывало облако какого-то запредельного очарования, так что девицы теряли над собой контроль и глаза их наливались томным матовым блеском. Не устояла даже милейшая и добрейшая майковская Наташка - дело едва не дошло до адюльтера, отчего Майк некоторое время на Цоя ревниво дулся. Собственно, здесь же, на Днепропетровской, Цой увел у Панкера Марьяну. Вернее, она сама увелась: отдадим должное слабому полу - практически невозможно соблаз-нить деву без ее встречного желания быть соблазненной. В ноябре, по первому снегу, Валинский ушел в армию. Вскоре по-сле этого «Гарин и гиперболоиды» был переименован в «Кино», что, думается, вполне справедливо, поскольку звучание группы без Олега определенно стало иным. Еще со времен «Гарина...» Цоя милостиво опекал БГ - раз или два «Гарин...» выступал в паре с «Аквариумом», а потом и сольно, на квартирниках, а когда весной 1982-го «Кино», где на тот момент в постоянном составе числились лишь Цой и Рыба, появилось на сцене рок-клуба с полуэлектрической версией старой акустической про-граммы, подыгрывали этим двум орлам, обеспечивая «наполнен-ный» звук, музыканты все того же «Аквариума» - Файнштейн-Васильев и Дюша Романов. На этом, по сути, первом своем полноценном концерте «кинош-ники» решили дать волю артистической фантазии, как они ее на тот момент понимали: разутый, густо залепленный гримом Рыба бегал в белых носках по сцене с гитарой наперевес, Дюша в широкополой шляпе остервенело бил по клавишам, Фан с басом был подчеркнуто деловит и сосредоточен, однако не мог утаить лукавую улыбку, за ударника с механической меланхолией работал никогда не использо-вавшийся доселе в концертной практике питерских рокеров ритм-бокс. Цой, как пригвожденный, непоколебимо стоял у микрофона, позволяя себе лишь нарочито резкие жесты (романтично - а он соз-нательно предъявлял себя миру в образе неоромантика - вспархи-вали кружевные манжеты) и демонстрацию мужественного, тоже из-рядно подкрашенного театральным гримом профиля. Последним номером в программе был «Битник». И тут на сцену, как и остальные в нарядах из тюзовской костюмерки (Рыба работал в ТЮЗе монтировщиком сцены, отсюда и экипировка), вышли Гре-бенщиков, бьющий в повешенный на шею огромный барабан, и Майк с гитарой, чтобы спеть этот забойный номер вместе с Цоем. И они его спели. В довершение карнавальной картины из-за кулис вы-скочил деятельный Панкер с саксофоном (в барабанах он к тому вре-мени разочаровался) и разыграл пантомиму - он не мог выдавить из гнутой железяки ни одного чистого звукового пузыря, но, извиваясь всем своим крупным телом, раздувал щеки зверски и вполне убеди-тельно. Разумеется, после такой звездной поддержки публика «Ки-но» запомнила надолго. Так, на плечах Гребенщикова и Науменко, Цой эффектно въехал в славный пантеон питерского рока. Где-то с начала 1982 года, в силу перемены внутреннего импера-тива, я стал постепенно отходить от музыкальных штудий, увлекшись переплетным делом (ах эти кожаные корешки с «бинтами», ах этисоставные форзацы, плетеные шелковые капталы и мраморирован-ные обрезы! - все это отдельная поэма, упоительно пахнущая рыбь-им клеем и маслянистым отваром льняного семени), а также пости-жением таинственной науки рассказчика и обретением навыков жи-вого письма. Мы продолжали встречаться с Цоем в гостях или вполне адресно навещая друг друга («Витя, где бонги?» - таково было мое тогдашнее из раза в раз повторяющееся приветсгвие, хотя сияющие малахитовыми боками бонги были мне тогда совсем не нужны, да и сам след их, должно быть, уже простыл и затерялся), но происходило это все реже в силу неумолимого закона, разводящего людей по ин-тересам. Обретая дело, мы вынуждены были приносить ему в жертву себя - в форме времени собственной жизни - во все большем объеме, так что для другого нас уже почти не оставалось. В общем, я не очень следил за триумфальной дорогой Цоя, которая к середине восьмиде-сятых круто забрала ввысь. То есть, конечно, я был осведомлен о его успехах, потому что слушать музыку не переставал и время от време-ни появлялся на концертах, однако к обретению группой «Кино» уверенного звучания, которое в сочетании с магнетической лаконич-ной мелодикой как раз и производило то неотразимое впечатление, которое сделало Цоя тем, кем сделало - яркой кометой, стремитель-но просиявшей на небосклоне гибнущей империи, тотемом как ми-нимум двух поколений, - относился как к должному. То есть мы зна-ли об этой мине с самого начала, а теперь она рванула и для осталь-ных. Впрочем, истинные размеры рухнувшей на Цоя славы открылись мне не сразу - так уж заведено, что приятели, вполне способные оце-нить по достоинству твои заслуги, удачи и прозрения (равно как не-удачи, огрехи и слепоту), совершенно не способны составить тот шлейф поклонения, в который сгущаются вокруг кумира по большей части люди далекие, увлекшиеся не собственно им, сверкающим кус-ком космического льда, но наведенным образом - проекцией его, кумира, на собственные ожидания. Близкие знают тебя как облуп-ленного, дальние же хотят видеть лишь то, что в тебе сияет, либо то, что в тебе зияет - это принципиально разный уровень отношения к предмету. Прозрение наступило году, примерно, в восемьдесят пятом или даже восемьдесят шестом. Тогда я вместе с Сашей Критским, челове-ком не из рокерской среды, отправился по дармовым проходкам, ко-торые мне вручил Рекшан, в рок-клуб на какой-то концерт. Там в ку-рилке возле туалета я встретил Цоя (о демократические нравы позд-него тоталитаризма!), которого, разумеется, тут же поприветствовал: - Витя, где бонги? Он отшутился, мы выкурили по сигарете, о чем-то непринужденно поболтали, обменялись новостями и разошлись. И только тут я заме-тил, как смотрит в след уходящему Цою Критский. Примерно так он обычно смотрел на свою любимую девушку Олю - с восторгом и не-оформленной в слова, но страстно выжигающей все его существо из-нутри надеждой, сладко убитый самим фактом ее присутствия где-то тут, в пределах видимости, на расстоянии вытянутой руки. Наверное, время было такое - из-под ног уходила страна, кругом трещали опоры доселе незыблемого мира, и в этом треске кто-то слышал зов апокалиптическиого зверя, а кто-то музыку опасных, но веселых перемен, - время требовало новых, принципиально новых идолов. Все ждали некий Глас, который наконец скажет, как дело пойдёт дальше и что же теперь следует делать, ну или хотя бы объяс-нит - что же такое, собственно, произошло. Тогда еще было в ходу мнение, что искусство как таковое - от литературы до рок-н-ролла - в первую очередь должно служить осведомителем общества относи-тельно его предназначения. Чушь, конечно, но подобные ожидания действительно имели место. Это в широком смысле, а в узком - юное поколение восьмидесятых, «поколение перемен» хотело, чтобы ему, безъязыкому, наконец-то рассказали что-то о нем самом, рассказали правду, пусть даже это будет неприглядная правда, и за это оно гото-во было отдать всю свою бесхозную любовь и собачью преданность. Ведь неспроста на гребень в ту пору вознеслись сразу две супергруп-пы - «Кино» и «Ласковый май». Такого убедительного успеха, какой выпал на их долю, позже не испытал уже больше никто вплоть до набитых страшилками «Короля и шута» и мармеладного Баскова. Цой, разумеется, в этой парадигме был голосом надежды, а «Ласко-вый май» - дудочкой дьявольского обольщения. Взлет «Кино», по-настоящему, во весь размах его черных (ника-ких инфернальных подрифмовок к цвету - пусть ад серно клубится вокруг белого и пушистого «Ласкового мая») крыльев начавшийся где-то года с 1984-го (уже без Рыбы, по той поре увлекшегося мим-театром и сбежавшего на время в Москву играть в рыженковском «Футболе»), был очень красив и шел строго по восходящей. Василий Розанов как-то написал, что, мол, лишая человека славы, Бог тем са-мым благоволит человеку и таким способом его оберегает. Это так и, одновременно, не так. Славой, равно как и ее отсутствием, Бог испы-тывает человеческое смирение, как испытывал Он смирение Иова, опуская его в полное ничтожество и сажая на голое пепелище. При-чем порой испытание отсутствием славы сказывается на характере испытуемого куда губительней, нежели самые грохочущие медные трубы. Непризнанные гении в быту невыносимы - сущие чудовища и аспиды, - они нечестно отыгрываются на своих близких изощреннейшими пакостями. Цой был испытан славой в полной мере и вы-шел из этой мясорубки с честью - он оказался крепким парнем, вполне устойчивым к быстро сбивающему у многих крышу набекрень «звездному» вирусу. На первый взгляд может показаться, будто чис-тоту эксперимента нарушила роковая авария под Юрмалой, но это не так – ни черта она не нарушила - Цой честно сдал экзамен Господину Экзаменатору. Сдал на отлично. За что, пожалуй, и был столь счаст-ливо отправлен в эмпиреи молодым. Теперь он уже никогда не ста-нет старше, и ему уже не грозит судьба змеи, пережившей собст-венный яд. Вот скупая хроника, вот лихой, заломленный едва не вертикально маршрут его «бриллиантовой дороги». 1984 - в мае «Кино» в новом составе (Цой, Каспарян, Титов и Гурьянов) выступило на II Фестивале рок-клуба и произвело столь неотразимое впечатление на жюри и зрителей, что бесспорно, без какой-либо заметной борьбы стало его лауреатом. С этого же време-ни Цой, наряду с другими музыкантами «Кино», регулярно прини-мает участие в выступлениях курехинской «Поп-механики». 1985-1986 - запись магнитоальбома «Это не любовь» в домашней студии Алексея Вишни. Аквариумовца Титова на басу заменяет Игорь Тихомиров. Концерты при полных аншлагах, вой фанатов и фанаток, качающиеся в темноте зала огоньки зажигалок. Тропилло выпускает магнитный альбом «Ночь», составленный из рабочих записей 1984-1985 гг., сведенных им уже самостоятельно, без участия Цоя. Этот же альбом в следующем, 1986 году стал первым официально изданным виниловым диском «Кино», выпущенным московской «Мелодией». Говорят, эта пластинка разошлась фантастическим тиражом в два миллиона экземпляров. Режиссер Лысенко снимает Цоя в фильме «Конец каникул». 1987 - в широкий прокат по всей стране выходит «АССА» Сергея Соловьева, где Цой, весь в черном, мужественный и романтичный, поет в финале «Мы ждем перемен». С этого момента его уже было никому не догнать - как свидетельствует ответственный хроникер Андрей Бурлака: страну охватила настоящая «киномания». Под-тверждаю: так оно и было. В это же время начинаются съемки «Иг-лы» режиссером Нугмановым, где Цой играет главную роль. В связи со съемками концерты и студийная работа «Кино» приостановлены. Однако маховик продолжает раскручиваться со страшной силой - само имя Цоя уже окружено облаком искрящегося электричества. 1988 - грандиозный и доселе небывалый ни с одной отечествен-ной рок-продукцией успех винилового альбома «Группа крови». Концерты, много концертов. Цой снимается в фильме Учителя «Рок». Тысячи экзальтированных поклонниц и поклонников исписывают заборы и стены домов от Прибалтики до Камчатки коротким словом из трех букв: «Цой», и длинным из четырех - «Кино». 1989 - десятки концертов по всей стране. На экраны выходит фильм «Игла». «Кино» гастролирует в Дании, играет на крупнейшем французском рок-фестивале в Бурже, участвует в советско-итальян-ском рок-фестивале в Мельпиньяно. Выходит и тут же сметается с прилавков новый альбом «Звезда по имени Солнце» - единственный альбом «Кино», записанный в Москве на профессиональной студии. 1990 - всю зиму и весну «Кино» проводит в постоянных гастроль-ных поездках; одновременно ведется работа над демо-записью ново-го альбома (он выйдет уже после смерти Цоя под названием «Чер-ный альбом»). 15 августа 1990 под Юрмалой, где он намеревался от-дохнуть от звездных трудов, в возрасте двадцати восьми лет Цой по-гибает, на приличной скорости врезавшись на своем «Москвиче» в автобус. Счастливая смерть - в зените славы с, казалось бы, бескрайними перспективами впереди (в зените славы всегда впереди мнятся бес-крайние перспективы)... Цой не узнал, что бывает иначе - какая ска-зочная милость! И все-таки: почему Цой? Почему не зажигательный, расписан-ный, как хохломская ложка, татуировками Кинчев? Почему не гений меланхолии Бутусов? Не гражданственный Шевчук? В конце концов, почему не блистательный БГ? Дело не в простоте Цоя - он вовсе не был прост, он был целен. И неудачи у него тоже были вопиющие в своей откровенности. Когда я лечу по трассе под его музыку, и дина-мики вдруг обрушивают на меня буколическую «Весну» или кара-мельное томление на тему «Когда твоя девушка больна», беспомощ-ность этих номеров так разъедает печенку, что в белом тумане со сло-вами: «Швабра ты, а не матрос, и мать твоя - переборка», - мне так и хочется пойти на обгон трех фур, в лоб мерцающим встречным ог-ням, лишь бы эта мука прекратилась. При этом я вполне осознаю, что причина этих неудач - не ошибка речи, а способ мышления, благо-даря которому написаны и самые лучшие вещи Цоя. Итак, почему? Почему в Киеве в подземных переходах украинские хлопцы поют песни Цоя спустя шестнадцать лет после его смерти, и группа поддержки агрессивно бросается с протянутой шляпой на прохожих? Потому что он, как в старом анекдоте, не жид, не лях и не москаль? Вряд ли. Почему именно «Кино», а не, скажем, «Пикник», заряжено в радиоточки казахских поездов, наряду с их - трень-брень - заунывной домброй? Потому что глаза Цоя были слегка раскосы? Я не знаю ответа. Кроме одного, который, собственно, ответом не является: все в мире происходит в силу неизреченного закона справедливости, нам в нашей малости недоступного. Смирись, гордый дух. Недавно я был по делам в Москве. Направляясь по Арбату к стан-ции метро «Смоленская», я остановился у Стены Цоя. Обшарпанная, с осыпающейся штукатуркой, вся исписанная невероятными клятва-ми и многослойными признаниями в любви к кумиру, изрисованная его портретами, Стена эта - алтарь вознесенного на небеса полубога - изрядно контрастировала с аккуратно подновленными фасадами зазывно туристического, сувенирно-матрешечного Арбата, который ныне так не любят коренные москвичи. Она была из того времени -она как будто наследовала шальным руинам восьмидесятых и начала девяностых. Возле Стены пестрела стайка тринадцати-четырнадцатилетних девиц, которые с серьезными лицами хором пели: Ночь коротка, цель далека. Ночью так часто хочется пить. Ты выходишь на кухню, но вода здесь горька. Ты не можешь здесь спать, Ты не можешь здесь жить. Доброе утро, последний герой! Доброе утро тебе и таким как ты! Доброе утро, последний герой! Здравствуй, последний герой! Думаю, они верили, что Цой их слышит. Ему, именно ему они под-носили на своих дрожащих голосах эту песню, с трудом поднимая ее до козырьков низких арбатских крыш. Такой была их коллективная девичья клятва верности прекрасному рыцарю их сердец. Ах, неле-пые, трогательные, невинные дуры - им всем предстояло стать клят-вопреступницами. Я знал, что в своем элизиуме Цой их не слышит, как не услышит он и меня. Однако коллективное безумие заразно - мне тоже захоте-лось, очень захотелось передать ему привет. Добрый приятельский привет. Я подошел к стене вплотную, достал из кармана завалявший-ся синий маркер и, пожалуй, слишком поспешно и убористо от осоз-нания неуместности своего мессиджа в этом многоголосье клятв и признаний, написал на красном кирпиче: «Витя, где бонги?» Павел Крусанов - прозаик, автор романов «Укус ангела», «Американская дыр-ка» и других, член Союза писателей Санкт-Петербурга.
Ответов - 2
ksi: Марина St, Спасибо
Martina: Очень мило про бонги! Хорошее воспоминание!!!
полная версия страницы